Так «ласточки» добрались и до Хоэндама, где пели в пивной Гугельфинга. В Хоэндаме стоял гарнизон, целый полк гусар, а потому они были вправе рассчитывать на более глубокий интерес в кругах законодателей мод. Они встретили нечто большее, они встретили восторг. Вечер за вечером холостые офицеры сидели у их ног, слушали ласточкину песню и поднимали за девушек желтое пиво Гугельфинга; немного погодя заглянули и женатые господа, а в один прекрасный вечер явился полковник фон Румлер собственной персоной, он с напряженным вниманием выслушал программу и в конечном счете несколько раз высказался в духе безоговорочного признания «ласточек».
И тогда среди лейтенантов и ротмистров созрел план привлечь «ласточек» к более тесному общению, пригласить избранных, десяток самых красивых, на веселый вечер в казино — шипучее вино, шум, гам. Господам, занимающим более высокое положение, для окружающих пришлось делать вид, что им ничего не известно о предприятии, и скрепя сердце остаться в стороне; но явились не только лейтенанты, а и семейные обер-лейтенанты и ротмистры, и притом (что было самое щекотное во всей истории, самый нерв) — и притом со своими женами.
Препятствия и сомнения? Обер-лейтенант фон Лефцан нашел золотые слова, что солдатам, дескать, препятствия и сомнения даются для того, чтобы их преодолевать и развеивать! Да пусть добрые хоэндамцы, если прознают, ужаснутся тому, что офицеры свели своих дам с «ласточками», — сами-то они и помыслить о таком не могут. Но есть высоты, есть вольные, заоблачные жизненные пространства, где человеку вновь позволено то, что пятнает и позорит в более низких сферах. Можно подумать, добропорядочные туземные бюргеры не привыкли ко всяким неожиданностям со стороны своих гусар. Офицеры, если находила охота, могли средь бела дня проскакать по тротуару, такое случалось. Как-то раз, ближе к вечеру на Рыночной площади стреляли из пистолетов, а это опять же могли быть только офицеры; и разве кто-нибудь осмелился возроптать по этому поводу? За истинность следующего анекдота существует немало ручательств.
Однажды утром, часов в пять-шесть, ротмистр барон Гарри после ночных развлечений в возбужденном настроении возвращался с несколькими товарищами домой; это были ротмистр фон Хюнеман, а также обер-лейтенанты и лейтенанты Ле Местр, барон Трухзес, фон Траутенау и фон Лихтерло. Когда господа шли по Старому мосту, им повстречался подмастерье пекаря, который, взгромоздив на плечи большую корзину с булочками и беззаботно насвистывая какую-то песенку, шел свежим утром своей дорогой. «А ну-ка сюда!» — крикнул барон Гарри, схватил корзину за ручку, трижды крутанул ее над головой — да так ловко, что не выпало ни одной булочки, — а затем дугой, свидетельствующей о силе рук, забросил далеко в мутные воды. Мальчишка сначала с перепугу замер, а увидев, что булочки его плавают и тонут, жалостно запричитал, воздел руки, короче, явил собой зрелище совершенно отчаявшегося человека. Однако когда господа вдоволь насладились детским испугом, барон Гарри бросил ему монету, ценность которой втрое превосходила стоимость содержимого корзины, и офицеры, посмеиваясь, продолжили путь. Тут парень сообразил, что имеет дело с благородными людьми, и затих…
История разошлась быстро, но разве хоть кто-то осмелился скривиться по этому поводу! С улыбкой или скрежетом зубовным — ее приняли с рук барона Гарри со товарищи. Вот это господа! Господа Хоэндама! И потому офицерские дамы сошлись с «ласточками».
Судя по всему, авантажер и с танцами находился не в лучших, чем с исполнением вальсов, отношениях, так как, никого не пригласив, с поклоном присел за один из столиков возле маленькой баронессы Анны, супруги барона Гарри, обратив к ней несколько робких слов. Беседовать с «ласточками» молодой человек был решительно не в состоянии. Перед ними он испытывал настоящий страх, вообразив, будто такие девушки, что бы он там ни говорил, смотрят на него с неприязненным изумлением, а это причиняло авантажеру боль. Но поскольку, как это свойственно многим вялым, блеклым людям, даже самая скверная музыка повергала его в немногословное, утомленное настроение и мрачные мысли, а баронесса Анна, которой до него не было совершенно никакого дела, отвечала рассеянно, то оба скоро умолкли и ограничились тем, что с какой-то застывшей, какой-то кривой улыбкой, странным образом у них одинаковой, стали смотреть на плавно покачивающийся, кружащийся танец.
Свечи на люстрах трещали и оплывали так сильно, что узловатые полузастывшие наросты стеарина совсем их изуродовали, под ними в зажигательном ритме лейтенанта фон Гельбзаттеля вращались и скользили пары. Ступни с опущенными носками выныривали, эластично выворачивались и с шарканьем исчезали. Слегка сгибались, пружинили, набирали темп и уносились длинные мужские ноги. Летали юбки. Вихрились разноцветные гусарские мундиры, а дамы с томно жаждущим удовольствия наклоном головы ластили талии к рукам кавалеров.
Барон Гарри довольно плотно прижал к своей зашнурованной груди изумительно хорошенькую «ласточку», приблизив к ней лицо и неотрывно глядя в глаза. Улыбка баронессы Анны следовала за парой. А там высоченный лейтенант фон Лихтерло катил за собой маленькую, жирненькую, кругленькую, необычайно декольтированную «ласточку». А под одной из люстр госпожа ротмистрша фон Хюнеман, которая больше всего на свете любила шампанское, самозабвенно кружилась, вы не поверите, с третьей «ласточкой», славным веснушчатым существом, чье лицо от непривычной чести нестерпимо сияло.
— Дорогая баронесса, — заметила позже госпожа фон Хюнеман госпоже обер-лейтенантше фон Трухзес, — эти девушки вовсе не невежественны, они по пальцам пересчитают вам все кавалерийские гарнизоны Империи.
Они танцевали друг с другом, поскольку дам было на две больше, и не обратили никакого внимания на то, что постепенно все расступились, предоставив им право выступать совсем одним, но наконец спохватились и под смех, рукоплескания и выкрики «браво» стали рядышком посреди зала.
Затем пили шампанское, и ординарцы в белых перчатках бегали от стола к столу и разливали. А потом «ласточкам» пришлось спеть, ну и что, что они совсем запыхались, пришлось спеть!
Девушки выстроились на эстраде у торцовой стены зала и принялись строить глазки. Платья их, обнажавшие плечи и руки, были скроены так, что походили на темные фраки ласточкин хвост, накинутые поверх светло-серых жилетов. К ним полагались серые чулки в цветочек и туфли с глубоким вырезом на громадном каблуке. На сцене стояли светленькие и темненькие, добродушно-полные и интересной худосочности, со странно-матово, хоть и ярко нарумяненными щеками и с лицами белыми, как у клоунов. Но самой хорошенькой была маленькая смуглянка с детскими руками и миндалевидной формы глазами, только что танцевавшая с бароном Гарри. Баронесса Анна также сочла, что она самая хорошенькая, и продолжила улыбаться.
И вот «ласточки» запели, а лейтенант фон Гельбзаттель, откинувшись и повернув к ним голову, аккомпанировал, широко раскинутыми руками вгрызаясь в клавиши. «Ласточки» в унисон пели о том, что они бравые птички, которые летают по всему миру и, прихватывая с собой сердца, спешат прочь. Пели чрезвычайно мелодичную песню, которая начиналась словами:
Ах, душки-офицеры,Мы любим вас без меры —
и примерно так же заканчивалась. Но затем по настоятельным требованиям они еще раз спели «ласточкину» песню, и господа, уже знавшие ее наизусть не хуже их самих, с восторгом подпевали:
Скоро ласточки прибудут —Уж они нас не забудут!
Зал гремел от пения, смеха, звона и топота отбивавших такт сапог со шпорами.
Баронесса Анна тоже смеялась над всеми шалостями и задорным весельем; она уже весь вечер смеялась так много, что у нее разболелись голова и сердце и она бы с удовольствием закрыла в покое и темноте глаза, если бы Гарри не был здесь столь увлечен… «Мне так весело сегодня», — поделилась она недавно, в момент, когда сама в это верила, с соседкой по столу, но в ответ получила молчание и насмешливый взгляд, после чего сообразила, что на людях подобное обычно не говорят. Если человеку весело, он и ведет себя соответственно; утверждать это, произносить — уже рискованно и чудно; но сказать: «Мне грустно» — было бы определенно невозможно.
Баронесса Анна выросла в приморском поместье отца в таком одиночестве и такой тишине, что ей до сих пор хотелось как-нибудь не замечать подобных истин, хоть она и боялась отпугнуть людей и томительно желала быть точно такой же, как остальные, чтобы ее немножко любили… У нее были бледные руки и светлые пепельные волосы, слишком тяжелые для узкого личика с нежными косточками. Между светлыми бровями залегла вертикальная складка, придававшая улыбке нечто вымученное и страдальческое…